— Кому нахер это могло понадобиться? — Лёха затягивается еще раз, протыкая взглядом серую вату октябрьского неба, — Да бля, где я могу быть еще, Реныч? Конечно в части! — носок берца упирается в разваливающуюся кладку кирпича и вздымает красное облачко пыли.
Кислый хмурится еще сильнее, еще раз затягивается хуевыми сигаретами (“ну че было, пацаны, не обессудьте”) и мрачно продолжает слушать Алексеева с той стороны. Полдень — время, когда Ренат уже (еще?) вполне быть укуренным в хламину, и история эта… Но голос друга в трубке звучит слишком испуганно и нервно, а Алексей слишком хорошо знает, как он тянет гласные и ржет в конце каждого предложения, когда скурит косячок.
— Я надеюсь, ты сегодня проспал, проебался или просто послал всех нахер, да? — Кислинский зажимает телефон между ухом и плечом и стучит по форму в поисках ключей от камбуза, — Блять, так в общаге ты?! Алексеев?! — от возмущения он даже роняет сигарету, и с матерком спешит поднять обратно — пока та не затухла, — Ну слава Богу… Еблан, — добавляет он после небольшой паузы с легким смешком, чтобы Ренат на том конце не услышал его выдох облечения. Им хватит сейчас одного волнующегося идиота.
Кислинский и без друга знал о том, что в их родном институте уже два часа как захватили заложников. По коридорам расположения проносились тенями мрачные люди, тех, кто служил в спецназе по контракту, забрали сразу. Молодняк — тех, кому как и Лёхе, не повезло оказаться в в отряде специального назначения по призыву — держался внешне спокойно, но все равно то и дело стрелял глазами друг в друга, словно сверяя стрелки часов, Не на каждый призыв приходится теракт в самом центре Москвы. Хуй знает, что будет.
— Да не бзди, Ренатик, — рот уже растягивается в улыбке, потому что на языке свернулась комочком тупая шутка, понятная только им обоим, — Сука! — в отличие от обычного, это не обращение к Алексееву: шутка мгновенно забывается в вое сирены, — У нас тут построение на обед, бывай, — тупо, наверно, скрывать от друга, что на рядовое построение роту не вызывают сиреной, но Кислый привычно делает вид, что все в порядке, — И сиди дома, кури бамбук! Бля, слышал?!
Связь как обычно начинает сбоить — верный признак того, что к расположении появился кто-то, нарушающий их привычный порядок. Лёха еще не видит, но скорее слышит, как хлопают вертушки, и спешит убраться внутрь. В конце концов, это его обязанность — построить роту, офицерам сейчас будет не до этого.
— Сука, нахуй дверь закрой, — в подтверждение серьезности слов в Алексеева летит ботинок, и скрипучая дверь с хлопком снова закрывается.
Еблану и так должно было быть по стонам понятно, заходить не надо — дверь тут так, приличия ради, а звукоизоляции ноль, если не минус. Акустика, говорят, хорошая. Кислому не стыдно: если он по утрам слушает, как второкурсницы этажом ниже с утра распеваются гребаный час, то вечером вполне могут послушать, какие арии выдает их соседка. Ну в конце концов могут порадоваться за подругу.
— Кто такой, сука? — Лёха выходит на кухню, шаркая тапочками и звеня незастегнутой бляхой на ремне джинс. За ним показывается и невероятно голосистая партнерша по Лёхиным репетициям, с любопытством разглядывая белобрысика, который уже хорошо так устроился за столом с чаем и насыпает себе третью ложку сахара в кружку.
— Третьим возьмете, или у вас моноспектакль? — Ренат играет бровями, поднимая с тарелки бутерброд с толстыми шматами докторской колбасы.
— Моноспектакль у тебя в штанах, — Кислый выхватывает из чужих рук бутерброд и надкусывает, — Швою колбасу шривези и ешь, — сквозь чавканье получается не очень внятно, но общий смысл угрозы все равно понятен.
Девица тем временем растворяется в воздухе, чувствуя, что здесь начинается какой-то петушиный махач. Но тут выражение лица у Лёхи радикально меняется на довольное, как у кота, объевшегося сметаной, и он прыскает от смеха, так что кусочки колбасы летят обратно в лицо Алексееву.
— Хороша, а? — Лешка кивает в сторону, где еще пару минут назад была его пассия, и отворачивается к шкафчику, чтобы себе кружку, — не, ну а серьезно, мы ж тобой на восемь договаривались? — вслед за кружкой с полки выплывает и бутылка водки, — и колбасу реально свою привози, московский мажорик, — Кислый почти ласково трепет Алексеева по голове, но тот все равно качается так, будто бульдожка на лобовом стекле машины.
Генеральские погоны с начищенными звездочками непривычно ярко блестят в слабом теплом свете еще советских ламп. Несмотря на команду “смирно”, рядовые то и дело косятся на пожилого командира, в пятый раз проходящего туда-обратно вдоль ровной линии молодых парней. Двум третям тут нет еще и двадцати, и Алексей здесь в свои двадцать пять “дед” не только по положению, но и по возрасту.
— Сойдет, — выплевывает ему в лицо генерал, еще раз смерив взглядом, — отправляйте, — он неопределённо кивает куда-то за дверь.
Внутри у Кислинского все холодеет, как не холодело ни разу, даже когда он прыгал без страховки с седьмого этажа на батут. Кому сойдет? Для чего сойдет? Куда отправлять? И главное, он же знает ответы на все эти вопросы: в спецназ пацанов берут не картошку полоть и не по платцу вышагивать. Здесь их подготовка была реальнее некуда.
— На-а-але-ВО! — на автомате дерет горло Кислинский командным голосом, увидев знак от начальника. Не себя, мальчишек жалко.
“Нормалек все будет” — смска со старой нокии улетает привычному адресату, пока буханка подпрыгивает на кочках подмосковных дорог. Кислый надеется, что Ренат его послушал и не высовывается из дома. Вообще не стоило ничего писать, нужно было притворится, что все спокойно и сидят они в части, но Лешке все-таки не по себе. Мало ли что. Ну а кому еще? Этих баб не перечтешь, да и тем более, кто через полгода его вспомнит, ни одна же не обещала ждать. Вон, только Ренатик продолжал из себя корчить восьмиклассницу и звонил каждые пару дней. Не родителям же в Орел писать? Мать пусть продолжает думать, что он в армейском оркестре на тарелках херачит.
Лёха снова поворачивается к запотевшему окну. В белую изморось узоров с другой стороны бьет холодное осеннее солнце, но тут, внутри автобуса, все такая же полутьма и суровое душное молчание. Ладно, доедут, на месте их проинструктируют, что к чему, и полегче станет. Нормально все будет.
Потолок нормально так вращается, но Кислый затягивается еще раз и отдает косяк другу. Трава — это не его приколы, и вообще, если они провоняют комнату еще больше, то комендантша наверняка их выгонит. Хотя посрать, его она и так на неделе выкинет с волчьим билетом.
— Зато красиво было, — забываясь, Лёха улыбается, но тут же морщится от боли, и машинально протягивает руку к скуле. Похер, этому пидорасу Арсеньеву (пардон муа, профессору Арсеньеву) досталось больше. Когда его уводили, у него все, что еще осталось от рубашки, и майка под ней были залиты кровью из носа. Сценическое движение преподает, а драться не умеет, — Лошок голубиный, — Кислый сейчас не сильно контролирует, что он думает, а что у него просто вываливает изо рта вместе с клубами дыма.
Он что-нибудь придумает. Ну может можно взятку дать, или там с руководителем мастерской поговорить… Хотя они все за сегодня сказали ему одно и то же: “Леша, будь хорошим мальчиком…” Но нахер, только не извиняться перед этим гандоном. Он давно уже напрашивался, и буллил всю группу. Кислинского это просто доебало первого.
— А ты-то что такой красивый? — пытаясь отвлечься от мыслей, которые все равно ни к чему хорошему не приведут, он поворачивается к Сыроежке (сыроежка — потому что гриб, а гриб — это потому что пережрал в свое время слишком много галлюциногенов, пытаясь открыть “нового себя“; Кислый тогда чуть не обоссался от смеха, наблюдая за другом). Под глазом у белобрысого тоже расцветает красивый лиловый фингал; сейчас в сумраке комнаты, которую едва освещают фонари за окном общаги, он выглядит один из тех нелепых макияжей Ренатика, которые он делал себе для своих кислотных перформансов.
“Нихуя, блять, не понятно.” Лёха играет желваками, напряженно вглядываясь в окна почти родной Щуки. То, что его отчислили, - от этого она не перестала быть родной. По сухому докладу руководителя операции, зачитанному новоприбывшим, здание захватила группа кавказцев в неизвестном количестве. Судя по информации, распространяемой в интернете, — им не понравилась новая постановка студентов, высмеивающая патриархальность и средневековые нравы Кавказа. И типа нужно было извиниться — как обычно чувствительный Реныч еще на прошлой неделе в подробностях ему рассказывал, как он полетит на орле и насрет на весь Кавказ сразу, если их начнут заставлять, но преподаватели и ректор внезапно встали на сторону студентов. Теперь непонятно, кто из них был внутри среди заложников.
Их вызвали “на всякий случай”. Сидеть в буханке молча и ждать. Скорее всего просто отвезут обратно, если эскалации не будет. Их майор был темнее грозовой тучи и вообще отвечал односложно. “Сказали сидеть — значит сидеть,” — рявкнул он напоследок, выходя из автобуса. Кислый было метнулся следом, пытаясь напомнить, что он здесь учился и хорошо знает план здания. “Много о себе думаешь,” — второй раз за день Лёху смерили каким-то непонятно устало-презрительным взглядом.
Пока что план операции только разрабатывался, и вообще было непонятно, что и как произойдет дальше. Террористы не предъявляли требований, а сообщения поступали от находящихся внутри — ну, то тех пор, пока не приехали фсбшники и не заглушили все нахер, чтобы помешать захватчикам общаться с кем бы то ни было, кто остался снаружи.
— Кто здесь Кислинский? — передняя дверь снова открывается, и на ступеньку вскакивает невероятно щуплый лейтенант. Лешка отметил про себя: скорее всего не из полевых, приехал с кем-то начальства.
